Антрополог Александра Архипова изучает современный фольклор, например, страхи и слухи, связанные с войной в Украине, а также язык медиа, который использует в России государство для манипуляции гражданами. Мы публикуем сокращенную расшифровку ее выступления на конференции Теплицы и eQualitie — «Интернет без границ».
О новоязе
Мы очень часто говорим о том, что сейчас в России работает страшная пропаганда и эта пропаганда воздействует на людей через язык. Многие вспоминают новояз Оруэлла. И это действительно очень важно. Я посмотрела, шаг за шагом, как воздействует, как устроен этот самый язык пропаганды. Поэтому сейчас [в этой статье] мы разберем следующие вопросы:
вообще возможно ли воздействовать на человека через язык?
как правительство России использует пропаганду, как оно ее изобретает?
что именно пытается сделать правительство с гражданами с помощью пропаганды и как люди пытаются бороться с этим?
А для начала мы обсудим первый и очень важный вопрос: это вообще правда, что можно с помощью слов изменить восприятие происходящего?
Все знают пример о «хлопках». Начиная года с 2017–2018 вместо слова «взрыв» в российских [государственных] СМИ стали использовать слово «хлопок». Многие меня спрашивают: «ну и что, что это используют какое-то слово, это реально что ли влияет?» Так вот: ответ уже давно дан когнитивными лингвистами и когнитивными психологами.
В 1974 году исследовательница памяти Элизабет Лофтус и ее соавтор Джон Палмер провели знаменитый эксперимент «Реконструкция автомобильной деструкции». Они набрали группу испытуемых и показывали им очень короткое видео, в котором сталкивались две машины, несущиеся на некоей скорости. Каждому участнику эксперимента давали опросник и спрашивали: с какой скоростью ехали машины, когда они сталкивались?
Участники были поделены на 5 групп. Одна группа получила вопрос: с какой скоростью машины друг друга ‘hit’, другие — ‘smashed’, ‘collided’, ‘bumped’ и ‘contacted’. Понятно что ‘contacted’ — это такое слабое слово, а ‘smashed’ — очень сильное, означающее, что автомобили прямо-таки врезались друг в друга.
Дальше участников просили оценить скорость движения машин на видео. Результат этого эксперимента был следующим: та группа людей, которым задавали вопрос, который формулировался «с какой скоростью ехали машины, когда они ‘smashed into each other’ (врезались друг в друга)», оценивала скорость как наибольшую, потому что было слово, которое им это подсказывало; оно как бы формировало их картину мира. То есть выбор слова может значительно повлиять на восприятие мира свидетелем.
Та же самая Элизабет Лофтус провела еще один эксперимент. Она опросила 150 студентов, показав им то же видео со столкновением. Короткое, 4 секунды. Участники эксперимента были поделены на три группы. Одной группе задавали вопрос: насколько быстро ехали машины, которые ‘hit each other’ (которые ударили друг друга)? Другой — которые ‘smashed’. А третьей никакого вопроса не задали.
Затем испытуемых спросили через неделю — а вы видели разбитое стекло? Никакого разбитого стекла на видео не было, но выяснилось, что та группа, которая столкнулась с самым резким и сильным словом ‘smashed’, с гораздо большей вероятностью видела несуществовавшее стекло, выпавшее из машины. То есть в их картине мира, в их памяти, сформировалось представление, что это была очень сильная катастрофа, а при сильной катастрофе должно быть разбитое стекло — и тогда их сознание «вписало» в картинку осколки стекла.
Выбор слов в этом эксперименте реально повлиял на восприятие и на память.
В 2005 году другая группа исследовала, как врачи сообщают пациентам о неприятном диагнозе, который мы называем «сердечная недостаточность», по-английски это heart failure, и это как бы плохое слово — некая поломка. Поэтому врачи обычно пытаются заменить неприятное слово приятными эвфемизмами. И соответственно 42 врача выбрали те заменные слова, которые они используют. И дальше испытуемым давали описание симптомов болезни, и те описывали, что нужно делать, если они получают диагноз с такой болезнью. И получив диагноз heart failure, они говорили, что будут гораздо серьезнее к себе относиться: соблюдать диету, пить лекарства, давать согласие на операцию. А испытуемые, которые получили такие симптомы, но с названием «в ваших легких есть жидкость, потому что ваше сердце плохо качает кровь», гораздо менее серьезно относились к своему здоровью.
Так было еще раз доказано, что действительно через язык можно манипулировать восприятием мира человека. Это так.
Об эвфемизмах
Как же работают эти заменные слова, эвфемизмы, в языке? Посмотрите на экран и скажите, кто перед вами… Так… Половина сказала ишак, половина — ослик. Да, с точки зрения биологии, это одно и то же животное. Просто упомянутые два слова пришли в русский язык разными путями.
А теперь внимание, маленький лингвистический эксперимент: он глуп, как кто? — как осел; он много работает, как? — как ишак. Правильно ли сказать «он глуп, как ишак»? Чувствуем ли мы корректность этого высказывания? Скорее, нет, так не говорят. И обратное «он много работает, как осел» — тоже звучит странно.
Почему так? А потому, что у слова, конечно, есть словарное значение, и это значение у «осла» и «ишака» одно и то же — животное, принадлежащее к определенному виду — но есть набор коннотаций, то есть набор ассоциаций, в которые данное слово вступает. И вот «ишак» ассоциируется с тяжелым трудом, а «осел» — с чем-то глупым. У них есть еще одна общая ассоциация — это упорство, правда? Но именно тяжелый труд и качество ума отличают осла от ишака. Эти сочетания мы не перепутаем.
Так вот, что же делает российская пропаганда? Она меняет слова специальным способом. Подменяет не словарные значения, а коннотации. То есть подменяет ассоциации у слов так, чтобы мы воспринимали мир лучше и безопаснее — как мир, в котором нет никакой войны!
Вернемся к тому, как в российской государственной прессе начали использовать выражение «хлопок» вместо «взрыв». Почему? Потому что у слова «взрыв» очень опасная коннотация — терроризм, гибель, катастрофа, война. А у слова «хлопок» — ну, какой-то звук, может быть, даже праздник, но никак не событие, связанное с смертью. Поэтому слово «хлопок» постепенно начало замещать любой взрыв.
Таков прием, освоенный пропагандой до войны, и, разумеется, во время войны он перешел все разумные границы.
Итак, примерно с 2019 года администрация президента РФ берет курс на режим информационного благоприятствования. Это стратегия для федеральных газет, согласно которой они должны занижать сообщения об ущербе, не пугать граждан.
Затем начинается война в Украине, и с 4 марта 2022 года в России запрещается упоминать слово «война» — вместо него следует употреблять слово «специальная военная операция». Вводится военная цензура. Возникают 400 судебных решений по делам о дискредитации российской армии. Люди якобы дискредитировали российскую армию, нарушая эти приемы новояза и называя войну войной.
Из администрации президента начинают присылать методички, в которых журналистам подробно объясняют, как именно надо производить махинации с коннотациями — «специальные операции» с ассоциациями вокруг слов.
О методичках
У меня есть замечательный информант, назовем его Информант Х. Он в первые месяцы войны работал в одном крупном российском федеральном издании. И этот Информант Х сливал мне методички, которые поступали из администрации президента. Давайте внимательно на них посмотрим.
28 февраля, 4 дня после начала войны: «Доброе утро, всем пристальное внимание, установка: слово „война“ не употребляем, можно „освобождение“, „освободительная миссия“, „спецоперация“. Берем подробную информацию с сайта Минобороны, панику не сеем, фейки отметаем. Еще раз напомню, в наших материалах нельзя писать слово „война“, „военная операция“, „захват российскими военными“, теперь просто „спецоперация“».
До введения военной цензуры остается четыре дня, но на СМИ уже давят. Начинается этап рефрейминга языка, его переделки. Рефрейминг заключается именно в работе с ассоциациями.
«Важно не использовать слово „ограничение“ в сочетании с банками. Понятно почему? Потому, что ограничение — это что-то плохое, нехватка чего-то. Лучше писать „особый порядок выдачи денег“».
«Огромная просьба, очень аккуратно с темами про то, что что-то закончилось: лекарства, продукты и т. д.»
«Информацию о погибших в ходе спецоперации берем только из официальных данных. Большая просьба при освещении спецоперации не писать „взят под контроль“ в отношении населенных пунктов, заменить на слово „освобожден“».
То есть сначала «захвачен», потом «взят под контроль», а потом «освобожден». Потому что у слов «захвачен» и «освобожден» разные коннотации. У слова «освобожден» ассоциации явно положительные.
Или, например, «отступление» — это «жест доброй воли»; «контрнаступление ВСУ» — «отчаянные атаки»; «обнищание» — «изменение потребительского поведения».
Так возникают три стратегии: вообще избегать опасных тем; на замену выбирать слова, которые не связаны со смертью людей и войной; демонизировать противника.
Я взяла данные из базы публикаций российских СМИ «Интегрум» за 9 последних лет. Посмотрела соотношение между словом «санкция» и его подменой, «внешним ограничением». «Внешнее ограничение», конечно, лучше, чем санкция, так как ассоциация у слова «санкция» — наказание. А у «внешних ограничений» этого нет, зато есть отсылка к какому-то нехорошему внешнему дяде, который нас в чем-то ограничивает.
И вот в 2013 году это вообще никого не интересует, а в 2014 году появляется тема санкций — и возникает эвфемизм «внешние ограничения». Дальше количество его употреблений начинает расти, и в 2022 году мы видим, что слово «санкции» употребляется мало в соотношении с субститутом «внешние ограничения». А если и появляется, то в том контексте, что Россия объявила санкции против Канады, не пустила Джима Кэрри. Вот это «санкция», а США против нас — «внешнее ограничение».
Важность рефрейминга касается еще и того, как войну подать. За что, мол, воюем? С точки зрения российской пропаганды — ради денацификации, поиска националистов, освобождения русскоязычного населения и прочее.
Одно из последних изобретений заключается в том, что на самом деле нет никакого отдельного государства Украины; есть Украина — часть Советского Союза, которая должна вернуться в родную гавань. (Эта идея существовала и раньше, но сейчас стала прямо-таки частью идеологии.)
Еще до 2014 года Украину иногда называли «бывшая Украинская Социалистическая Республика», «бывшая УССР». Дальше такое словоупотребление выросло, но Украину называли Украиной все-таки чаще. А затем в 2022 году количество обозначений Украины «бывшей УССР» резко возросло. Что хотели сказать читателю? Что Украина «несамостоятельное государство, бывшая советская республика, давайте мы восстановим нашу советскую целостность».
Сначала эта идея развивалась слабо, но начиная с августа образ Украины в прессе стремительно начинает переформировываться, и она становится бывшей УССР. И в это же время начинаются инструкции. Вот одна из методичек, которую мне переслал Информат Х:
«Рекомендации: в материалах о ситуации на освобожденных территориях рекомендуется в отношении населения ДНР, ЛНР, Харьковской, Херсонской и Запорожских областей использовать понятие «соотечественники», отказавшись от слов «жители Донбасса» и «беженцы». В материалах о ситуации на фронтах рекомендуется минимизировать понятие «контрнаступление» и использовать оценочные формы: «бездумные атаки», «отчаянный бросок».
«Минимизируем использование термина „ВСУ“, предпочтительнее названия „нацбаты“, „вооруженные боевики“, „нацики“, „фашисты“».
Последнее — пока еще редкий для российской прессы прием тотальной дегуманизации.
Другой пример: «линия соприкосновения». Это, конечно, замена для «фронта». Она использовалась с февраля, довольно активно. У нас как бы нет войны, у нас есть «линия соприкосновения». Затем слово «фронт» немного отвоевало свое и наконец в сентябре произошла мобилизация. Когда граждан мобилизуют, им говорят, что они будут «помогать оборонять линию соприкосновения». Им не говорят «вам на фронт», нет. «Поедете оборонять линию соприкосновения».
Только что заместителя главного редактора «Якутия Инфо» оштрафовали на 30 000 рублей за то, что использовал слово «фронт». По мнению судьи, он должен был сказать «линия соприкосновения».
О сопротивлении
Как же люди сопротивляются новоязу? Один из способов — взломать саму систему. Когда началась война, ввели цензуру и запретили слово «война», в граффити появилась прекрасная тема «скажи вслух война». Это очень важная вещь, потому сейчас внутри России много людей, которые сопротивляются языку пропаганды всеми возможными способами.
Многие из стран вне России мне пишут, что это фигня, ничего не помогает. Нет! Действие равно противодействию. Не зря за это наказание от штрафа до 7 лет в тюрьме. Это серьезное действие, направленное на разрыв зоны комфорта. Чтобы человек вышел из дома за хлебом и, пройдя 300 метров, прочитал про войну и понял, что живет в ситуации войны, и не пытался избегать этой темы.
Главная задача, которую ставят перед собой люди, которых называют семиотическими партизанами (партизанами, которые оперируют знаками), — это прорыв информационной пропагандистской блокады. Самый хороший способ — создать то, что я называю «контрпослание».
Вот простой пример: надпись «опасная зона, отойдите от здания, когда падают сосульки». Кто-то приписал слово «Россия», и получилось «опасная зона — Россия». Это простое контрпослание.
А вот контрпослание сложнее: сначала на заборе был написан известный символ поддержки войны — буква Z, а ночью семиотический партизан приписал две буквы П и Ц и создал таким образом контрпослание, очень обсценное грубое слово.
Семиотические партизаны внедряются в уже существующие акты пропаганды и разрушают их изнутри. Журналистка Мария Антюшева, которая пришла на брифинг МВД в Красноярке, скинула пальто и оказалась в желто-голубой одежде. Она была задержана, но тем не менее создала такое вот контрпослание, визуальное, очень яркое.
Что же в итоге мы видим? По крайней мере, пока основные усилия языка пропаганды направлены на то, чтобы создать впечатление, что по-прежнему войны нет. Есть какие-то локальные события, но войны нет, фронта нет и мобилизация у нас частичная. Дегуманизация врага присутствует, но пока не является основным приемом, по крайней мере, в федеральных СМИ. Видимо, ситуация скоро изменится, и к этому есть предпосылки.
Все это влияет на пользователей. До мобилизации большинство людей, которых я опрашивала и которых опрашивали социологи, считают, что ничего страшного не происходит и все закончится.
И число тех людей, которые считают, что ничего не происходит и, главное, что это какая-то скоротечная неприятность, которая закончится, коррелирует с теми людьми, кто читают федеральные новости…
Ну а напоследок — любимый анекдот о языке пропаганды: «Молоко не сбежало, молоко перегруппировалось и провело операцию по свертыванию».
