Краткая история региона
У региона, который теперь называется Синьцзян-Уйгурский автономный округ, непростая политическая история. Эта часть Восточного Туркестана вошла в состав китайской империи Хань еще в конце I века. Потом их завоевывали древнемонгольские и тюркские племена, затем снова китайская империя — на этот раз Тан. В IX веке после разгрома Уйгурского каганата в этот регион бежала часть уйгурского населения, вошедшая впоследствии в Монгольскую империю как Уйгурия. Но и у нее были свои внутренние политические конфликты, так что отстоять независимость Уйгурии не удалось. К 1760 году завоевания Джунгарии и Восточного Туркестана стали колониями Цинской империи — «новой территорией», Синьцзян.
Чего только не переживал этот несчастный регион потом: вооруженные восстания (около 400 за три века), насильственное переселение уйгуров на север, создание и объединение пяти государств, 13 лет относительной независимости, военные столкновения с Российской и Цинской империями, геноцид уйгурского народа. И вот в 1884 году за регионом окончательно закрепилось название Синьцзян с центром в городе Урумчи. Первое время практиковалась политика культурного плюрализма, но уже в этот период начались насильственные переселения ханьских китайцев.
В XX веке на развитие региона сильно влиял СССР, который не только наладил торговые отношения, но и обеспечивал технологическое развитие, поставляя туда оборудование и технику. Внутренние распри при этом не прекращались: на фоне гражданской войны в Китае в 1933 году совершилось Кумульское восстание против ханьских китайцев и китайских мусульман, в результате которого объявили о создании независимой Восточно-Туркестанской Исламской республики.
Это первое государство просуществовало недолго — с ноября 1933 по февраль 1934 — но не могло не поднять моральный дух уйгуров. Десятилетие спустя была образована Вторая Восточно-Туркестанская республика, которая продержалась уже пять лет (1944-1949), а завершилась загадочной смертью правительства на борту самолета. По неустановленным причинам экипаж предпринял резкое снижение, перестал выходить на связь, и самолёт врезался в гору, все погибли на месте.
После распада Восточно-Туркестанской Исламской республики китайское правительство начало массовое переселение ханьского народа на территорию Синьцзян-Уйгурского автономного округа (СУАР), который в итоге создан как административная единица в 1955 году. Многие уйгуры до сих пор не признают его легитимность и продолжают борьбу за независимость Восточного Туркестана.
История конфликта (тоже краткая)
Между китайским правительством и местным населением СУАР так и не сложилось добрых взаимоотношений. Особенно обострялись отношения во времена активных политических, экономических и культурных кампаний, направленных на укрепление страны — Большой скачок (1958-1960) или Культурная революция (1966-1976). Жители региона либо массово сбегают, либо присоединяются к антикитайским протестам, которые, конечно, жёстко подавляются. Например, более полсотни тысяч человек уехали в СССР в 1962 году, а коммунистическая партия Советского Союза в свою очередь поддерживала уйгурский сепаратизм.
В 1954 году в СУАР был создан Синьцзянский производственно-строительный корпус, который выполнял не только экономические задачи, но и использовался для подавления гражданского сопротивления. Он был образован человеческими ресурсами отставных военных, демобилизованных солдат, бывших заключенных, беженцев (в т.ч. жертв Великого китайского голода), бродяг, а также – внимание – незамужних молодых женщин для гендерного баланса. Особенно для вербовки женщин использовалась крайне агрессивная кампания, о которой до сих пор нет доступной информации.
Как устроен этот корпус сейчас и что там делают, доподлинно неизвестно. Есть лишь хвалебные официальные характеристики, из которых следует, что это смесь гигантского стройотряда с послевоенными ГУЛАГом для «политических» и лагерями подготовки боевиков. Судите сами: «Миссия корпуса — слияние труда с воинской службой, освоение пустующих пограничных земель и охрана границ <…> В последние 50 лет корпус выявил незаменимую особую роль в отпоре и противостоянии подрывной деятельности и проникновению внутренних и внешних раскольнических сил, в защите и стабильности и безопасности рубежей родины».
А «подрывная деятельность» была. После распада СССР и «освобождения Западного Туркестана» активизировалось и энергично действовало с 1993 до 2012 года Исламское движение Восточного Туркестана, и оно не последнюю роль сыграло в консолидации уйгуров. В СУАР оно организовало теракты в пользу уйгурских волнений, ограбление китайских банков, спецоперации в отношении китайской полиции, и даже попытку угона китайского авиалайнера. Почти всегда целью атаки являются полицейские или полицейские участки, но жертвами, разумеется, оказывалось и гражданское население.
Самые массовые беспорядки произошли в 2009 году. Бунт начался с локального конфликта рабочих на заводе и воплотился в митингах и беспорядках, жёстко подавленных вооруженной полицией. Тогда осудили 200 человек, казнили 30, а еще 8 посадили пожизненно. Это событие стало точкой невозврата в построении машины репрессий в отношении уйгуров, но в этот раз — высокотехнологичной.
Межэтнический конфликт (в т.ч. на религиозной почве) продолжается и по сей день, он приобрел форму стабильного, текучего, с резкими выступлениями, атаками или терактами. Причинами могут стать реакции как на общую политику китаизации, так и на частные правительственные кампании, например, против паранджи.
Цифровая диктатура
Как работает технорепрессивная машина? Сначала нужно создать крепкую инфраструктуру. К 2012 году в СУАР проводилась повсеместное внедрение информационно-коммуникативных технологий. В города и села провели бесплатное телевидение и интернет для официальных трансляций и рекламы. На всех улицах и проходах в общественные пространства повесили камеры распознавания лиц. Административные и государственные учреждения обрели системы пропусков, а транзитные зоны типа вокзалов — датчики и считыватели QR-кодов.
Тогда же стали появляться лагеря перевоспитания, о которых до сих пор нет официальных данных, зато есть личные свидетельства. По спутниковым снимкам, их может быть не менее 44, в каждом из которых может находиться около 130 000 человек.
Но инфраструктура — это далеко не всё. Вторым шагом репрессивной машины стала информация. Параллельно реализуется сплошной сбор личных данных. Все жители СУАР проходили «проверку здоровья» со сбором ДНК и группы крови, отпечатков пальцев, образцов голоса, скана радужек глаз. В мобильных телефонах необходимо было устанавливать GPS-датчики для отслеживания перемещений, а для междугородних переездов требовали специальное разрешение — зеленую карту с QR-кодом.
С 2012 года из-за распространения интернета произошел взрывной рост цифровой активности уйгуров. Они сидели в чатах и соцсетях, делились информацией, передавали друг другу священные писания, солидаризировались вокруг религиозных и культурных тем, общались с зарубежными родственниками — в общем, оставляли свои цифровые следы…
И наконец третьим пунктом в программе репрессий стала реформа пропаганды и её идейной базы. В 2014 году была объявлена «Народная война с террором». Под предлогом национальной безопасности (все диктатуры похожи) уйгуров — особенно тех, кто явным образом проповедует ислам — начали подозревать в неблагонадёжности. Многих обозначали как сепаратистов, экстремистов или террористов. Население было обязано доносить на тех, кто каким-то образом нарушал продиктованные порядки.
Например: телевизору с трансляцией китайских программ надлежало быть включенным всегда — со звуком, весь день. Предъявлять телефон с личными переписками предписывалось по первому требованию полицейских. Не иметь телефона было вовсе запрещено. Общаться с родственниками из-за рубежа или ездить за границу? Национальное предательство. Молиться — нельзя, иначе обвинят в религиозном экстремизме. Критиковать китайское правительство, культуру и ценности? Под суд. Отказаться от выполнения приказа любого полицейского ведёт к отправке в лагерь перевоспитания, откуда вполне можно не вернуться.
Кроме того, происходило религиозное и культурное истребление уйгурской культуры — китайские власти уничтожили около трети всех мечетей, еще треть подверглась разрушениям или десимволизации (лишение архитектурных отличий, ассоциированных с исламом или арабской вязью), повредили или уничтожены кладбища, священные места и дороги.
Сегодня цифровая диктатура работает в СУАР так. У граждан собирают данные о здоровье и биометрию потребления, гражданские действия сопоставляются с данными о банковских счетах, анализируются записи в образовательных и профессиональных учреждениях, учитываются штрафы и нарушения. Действия личности синхронизируются с данными из цифрового следа, в том числе потребления контента.
Триггерами для преследования могут стать не только история интернет-поиска, наличие картинок и видео религиозного содержания, но и то же самое наличие родственников за границей. Или слишком большое количество детей, или выход из дома не через парадную дверь. В 2017 году, например, причинами арестов стали возвращение из паломничества, отказ от еды во время Рамадана или наречение новорожденных исламскими именами.
Угнетенные и выживающие
А что с судьбами конкретных людей? Можно найти и открытые истории, журналистские расследования, свидетельства сбежавших женщин, в том числе — опыт граждан других республик. Но я остановлюсь на тех, который подробно описывает у себя в книге «Террор-капитализм» антрополог Даррен Байлер. В фокусе его исследования оказались молодые мужчины уйгуры и ханьцы.
Именно мужчины стали целью государственного преследования как главная экстремистская угроза, а для этно-расового «очищения» использовались ханьские переселенцы — в качестве принудительных женихов уйгурок. Несогласным женщинам грозили принудительной фертилизацией. В исследовании Байлера не хватает женского опыта в том числе потому, что ему было естественнее выстраивать доверительные отношения именно с мужчинами, становясь соучастником их борьбы.
Баймурат — уйгур с высшим образованием, устраивался в службу безопасности торгового центра, оказался в народном полицейском участке. Имел квалификацию инженера, но вынужден работать «уборщиком данных». Это значило, что он как сотрудник государственной полиции должен был отсматривать видео с камер наблюдений и находить «подозрительное» поведение, подтверждать личности (особенно выглядящих как представители мусульманского меньшинства), проводить оценку благонадежности — «благонадежный», «средний», «неблагонадёжный». Альтернативный путь — лагерь перевоспитания.
Юсуп не выглядел слишком «исламским», хотя был активным участником местных сообществ. На прежнем месте жизни, в деревне, был помощником мясника и пекаря, а в городе пытался найти какую-то особенную профессию, но стал официантом в ресторане. Много общался с друзьями-переселенцами и в конце концов вернулся в деревню. С 2017 года перестал выходить на связь на фоне очередной волны репрессий за «этнический сепаратизм».
Махмуд — пастух, также оказавшийся в городской среде. Близкие поверили в его писательский талант и отправляли всем селом на поиски лучшей жизни. Его родительский дом был отмечен знаком «мирная семья»: много работали на ферме, не выключали трансляцию пропаганды, но всё равно были бесправными и бедными. Махмуду удалось сбежать в США и получить статус беженца, и теперь он пишет сценарий для фильма про угнетение уйгуров.
Азиз — приверженец патриархальной культуры и исламских учений. Выбрал для себя образ молодого бизнесмена из Стамбула, большую часть денег тратил на новую одежду (стирать самостоятельно — не в его правилах). Не мог найти хорошую работу, хотя старался встраиваться в городскую экономику, чтобы не возвращаться в село. Он администрировал группы в WeChat, где уйгуры обменивались новостями исламского мира, отрывками из священного писания, просто религиозными текстами, фото и видео из паломничеств, — пока это не стало преследоваться. Его отец, имам, был признан религиозным экстремистом.
Абликим работал учителем химии в школе, потому что любил науку. Был единственным уйгуром среди учителей, поэтому постоянно сталкивался с предвзятостью и неуважением. Впадал в депрессию, не видел смысла продолжать жить. Спасение находил только в дружбе. С 2017 года прекратил общение с Байлером «по соображением безопасности», а позже сгинул в лагере.
Эмир и Бахар были овцеводами, пока их «деревенскую» часть города не стали застраивать под нужды многоэтажек. Принимали участие в местной исламской общине, выстраивали быт и повседневность в мирном русле в тесном взаимодействии с другими уйгурами. В 2015 году их дом был уничтожен, община — расселена.
Чэнь Йе — не уйгур, а ханьский переселенец, фотограф, которому удалось запечатлеть быт на окраинах Урумчи, а потом и на селе. Он видел свою миссию в том, чтобы придать голос маргинализированным группам, показывая невидимую чужестранцам, но наполненную смыслом культуру, сопротивляясь их стиранию в публичном поле. Помогал уйгурам во взаимодействии с властями, делал выставки фотографий, чтобы показать свою солидарность с бесправностью уйгурских мигрантов. Он стал маргиналом, потому что, в отличие от большинства ханьцев, не поддерживал этно-расовое угнетение.
Изоляция, девальвация, отчуждение
Через эти биографические зарисовки, можно проследить критические паттерны репрессивных и тоталитарных режимов. Технологии надзора и контроля заставляют очень конкретные социальные группы населения оставаться низшим экономическим классом и постоянным поставщиком данных, которые работаю против них же.
Жизненные выборы недоминирующих групп очень ограничены: их тела и цифровые следы ценны для алгоритмов, которые выявляют «нужные» паттерны для последующего преследования (это почти что свидетельствование против себя). Ханьские переселенцы тоже при этом оказываются участниками био- и технополитического отчуждения: их тела и метрики используются для «очищения социальной атмосферы».
Политическая и идеологическая повестка влияет и на экономические отношения, и на социальный порядок. Вместо привычного фермерского труда уйгурам грозит конфискация имущества и заключение под стражу. Вместо уважения традиционных ценностей они сталкиваются с обесцениванием знаний и опыта. Частная уйгурская жизнь перестает быть управляемой по своему желанию, а публичная превращается в инструмент террора. Как пишет Байлер, «народная война с террором создала роли для всех: заключенных, полиции и родственников заключенных — все участвовали в проекте».
Сколько видов угнетения вы видите на этой картинке? Посчитаем с Human Rights Watch: массовые безосновательные задержания и аресты, пытки и другое жестокое обращение в местах лишения свободы, насильственные исчезновения, массовая слежка, культурная и религиозная чистка, разлучение семей, принудительная репатриация, принудительный труд, сексуальное насилие и нарушение репродуктивных прав.
От этого чудовищного угнетения не могут защитить никакие легальные способы — их не существует. Глобальная правозащитная система не может пробить этот щит. Поэтому участникам остаются лишь маленькие способы воспроизводства себя как сообщества, интеллектуальной истории и народа вообще. Героев спасали совместные трапезы, непреклонная дружба, постоянная взаимопомощь, цифровой детокс, но эти микро-способы не масштабируются. Зато хорошо масштабируются репрессивные машины и технотеррор. И самое страшное — масштабируется нормализация происходящего в повседневной жизни: это угнетение становится фоном, который, кажется, уже нельзя поменять.
