Гражданская поляризация в США, пандемия ковида, война в Украине, климатическая угроза, неравенство — все эти проблемы, а также неспособность глобальной бюрократии их предвидеть и решить буквально вопиют, что мировому порядку нужен капитальный ремонт. Среди причин такой ситуации — сам концепт борьбы за власть и господство как цели существования государств. Поэтому активисты во всем мире объединяются в горизонтальные не иерархические структуры, а философы разрабатывают основы безвластного сосуществования на Земле. Теплица поговорила об этом с Марией Рахманиновой, исследовательницей анархизма, докторкой философских наук, соосновательницей журнала Akrateiа и авторкой книг «Власть и тело», «Генеалогия и теоретические основания современных форм анархизма» и других.
«Господствующая система власти поощряет фрагментацию взгляда на мир»
Какие сейчас главные вызовы у анархизма? Со стороны кажется, что маргинализация и разобщенность сторонников, но изнутри наверняка все выглядит по-другому.
Анархизм стоит на том, что важно локализовывать проблемы по конкретным точкам планеты и думать, как решать их именно там. У нас на постсоветском пространстве наиболее актуальна повестка колониализма. А именно — проблема экспансии советской империи и ее продолжательницы. В этой части планеты это ключевая проблема, которая привела к тому, что война стала возможна и мы все оказались в нынешней ситуации. Понятно, что последствия войны скажутся и на Африке (например, кризис с поставками зерна), и в других регионах.
Многие в рассуждениях о причинах войны лишают Украину субъектности, но это неправомерно. Российская агрессия и экспансия совершилась по целому ряду причин, но основной мне кажется причина теологическая. Анархическая оптика помогает ее разглядеть — в отличие от марксистской…
Теологическая? Господь мой главнокомандующий?
Марксисты считают, что война в Украине — это как будто поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, а анархисты видят здесь проблемы самой модели государства — и прежде всего, наследия советского государства… Я, кстати, не называю его постсоветским. После 24 февраля я отказалась от этого слова, так как никакое постсоветское все-таки еще не наступило.
А под вышедшей из-под контроля обезумевшей теологией я имею в виду веру в посмертие, величие героической жизни после смерти, все эти золотые зиккураты, связанные с метафизической картиной мира, возводящейся на разрушенном пространстве социального.
С 2014 года большую войну ждали — было неясно, только где и когда. Хотя и столь разрушительную тоже нельзя было предсказать… Да что говорить, с 2010 года я знала о наличии разнарядки формировать русскую идею, а до этого — как студентка, когда меня принуждали читать Дугина, нам его взахлеб добавляли в программу.
Ок, но когда я спрашивал о вызовах анархизма, имел в виду не столько войны, сколько восприятия идеи. Часто даже люди из мира активизма, не моргнув глазом, воспроизводят стереотипы вроде «анархия — значит хаос».
Это правда, сложно представить более дискредитированное учение. Но это проблема репрезентации, то есть среды, в которой сама идея представлена. Учение, которое критикует все формы власти, очевидно будет дискредитироваться и замалчиваться каждой из них. Поэтому когда люди говорят, анархия — это хаос, то это значит, что они просто ничего не знают об анархистской традиции. Хотя это тоже странно, потому что как минимум именами Бакунина и Кропоткина даже большевики назвали свои станции метро и улицы.
Поэтому надо бороться за представленность. Между прочим, за пределами России в университетах есть примеры коллаборации вузовских структур и исследователей анархии. Но своих медиамощностей у анархизма нет, поэтому повысить видимость очень трудно. Между тем очень важно говорить не только о пути, который прошла анархическая мысль, но и об опыте практического воплощения анархистского проекта.
Но есть еще более расхожий стереотип, что идея безвластия плоха, потому что стремление к власти заложено в человеческой природе, присуще обществу и так далее.
Есть. Когда мы говорим об обществе, мы говорим о динамичной структуре. Мераб Мамардашвили говорил о «среде усилия» — импульсе, когда мы начинаем что-то предпринимать, и оно получается. Все социальные науки говорят о текучести, переменчивости всего.
Поэтому удивительно, что идея «человек не может без власти, стремится к власти» до сих пор в мейнстриме, хотя наука давно выяснила, что это не так. После Сартра никто уже не повторяет эссенциалистских тезисов о cвойствах человеческой природы… «У человека нет природы, но есть свобода» — после этого никто не возвращался к этому тезису. Кроме того, это представление опровергнуто естественнонаучными методами.
Как вообще сейчас должен выглядеть краткий handbook проповедника анархизма?
Этот год показал, что хендбук не то, что нужно…
Что же? VR-шлем?
Вообще-то, нам уже давно нужна не книга, а кое-что поинтереснее… Если серьезно, то панорама бед, которые касаются нас, — то, чего не хватает картине мира каждого обывателя. Обыватель не понимает контекста. Он видит тарелку перед собой, а в окне Сбербанк и «Пятёрочку». Поэтому единственное, что может для него сработать, — объяснение, что такое контекст и как он работает.
Тут дело даже не в анархизме, а в том, что в областях, производящих знания, надо простраивать связи всего со всем. Потому что господствующая система власти поощряет фрагментацию взгляда на мир. Проще говоря, задача — холистическое мышление.
«Технологии движутся в сторону катастрофы, но катастрофическое не единственная возможность, скрытая в них»
Десять лет назад казалось, что технологии служат как раз просвещению, в том числе политическому. Но оптимизм довольно быстро иссяк, и стало ясно, что без гражданского контроля технологии служат также и корпорациям, и государствам, охочим до вмешательства в нашу личную жизнь. Есть ли у анархизма ответ на eviltech — более широкий, чем криптоанархизм?
Тут надо сказать, что само понятие «технологии» неоднозначно. У некоторых горизонтальных обществ есть, например, понимание, что такое технология в горизонтальном обществе архаического типа: удовлетворять потребности, нанося наименьший урон окружающей среде и экосистеме. Если применить это определение к современному обществу, то выяснится, что оно не технологично. Нам навязывают ненужное нам потребление и уничтожают экосистемы, часто без возможности восстановления.
Поэтому в анархизме сформировалось несколько течений, по-разному относящихся к технологиям. Мне ближе позиция Мюррея Букчина. Продуктивное использование и рост технологий требуют условий. Речь идет о приостановке принципа производства ради прибыли. Производство должно быть ориентировано на потребности сообщества, которое их само же определяет и формулирует. И таким образом, оно должно перестать быть транснациональным и должно быть локализовано в конкретных областях мира и коррелировать с экосредой и потребностью людей. А не с цифрами прибыли, которые установили корпорации. Если опираться на исследование возможности сред, то появляется возможность говорить об увеличении пользы, а не прибыли. Существуют альтернативные пути развития технологий: например, содействовать увеличению потенциала земли, а не эксплуатировать почву во имя умножения капитала.
Ок, а если говорить о цифровых технологиях?
Кибернетизация позволяет уйти от вредных производств и прийти к автоматизации. Это может оказаться благоприятным сценарием для окружающей среды. Впрочем, в существующих условиях такая переориентация технологий едва ли возможна. В этом смысле капиталистическое государство оказывается кем-то вроде царя Мидаса: все, чего оно касается, превращается в пепел.
Анархопримитивисты убеждены, что техника уже заряжена на воспроизводство власти. Это мощная ветвь в анархизме, ей свойственен радикальный техноскептицизм.
На данный момент технологии уверенно движутся в сторону катастрофы, однако катастрофическое не единственная возможность, скрытая в них. Знаете, это как с образованием. Когда я собиралась увольняться из университета после февраля 2022 года, я задавала себе вопрос: а это точно университет? Нет, это казарма. Пришлось увольняться.
Что касается технологий, то любопытно, что когда студенты технических специальностей пытаются применять свои знания за пределами логики капитала, они тут же наталкиваются на стену невозможного. Так, один юноша придумал механизм, который на совсем раннем этапе фиксирует утечку газа в шахте. Он все это разработал, оформил, как надо, но ему сказали: нет, мальчик, если мы поставим свою установку, нам придется платить штрафы за малейшую утечку и переоборудовать все шахты. Нет, нам проще накрыть датчик спецовкой.
Как вы оцениваете одно из самых известных низовых объединений антивоенного сопротивления в России — ФАС? Они как раз активно используют технологии.
Формы разные нужны, формы разные важны. В контексте беды, в которой мы оказались, это полезная штука…
Слышу скепсис в формулировке.
Нет-нет. Просто ничего принципиально нового — женское антивоенное сопротивление существовало давно. При всей моей радости от того, что делают участницы ФАС, было бы исторической неправдой сказать, что они в чем-то первые. Я не знаю, с кем ФАС сравнить напрямую, но вообще… Вот партизанки: Mujeres Libres или Frauen Bund в Германии, многотысячный антимилитаристский анархо-синдикалистский профсоюз в первой трети ХХ века.
То, что ФАС переосмысливает внутри себя идею власти, это круто. Там в риторике часто проскальзывают либеральные идеи, но это не отменяет того, что в целом это хорошая штука.
«Государство вышло на новые уровни контроля за личной жизнью и полицейского насилия»
Верно ли я понимаю, что акратическое («а» — без, «кратос» — власть. — Пер. с греч.) это понятие, которое может заменить анархию?
Не совсем. В рамках работы над докторской диссертацией, посвященной анархистскому исследованию власти, я предложила понятие «акратический» как выходящее за пределы анархизма и позволяющее охватить больший круг высказываний и источников. Многое из того, что является анархическим по своему настроению, не относилось к движению анархистов. Например, Франц Кафка сочувствовал анархистам и посещал митинги и был заряжен идеей деконструкции власти, что видно по его книгам, но сам с черным флагом не ходил. То есть акратический — это в целом ориентированный на безвластие, только с необходимостью относящий себя к движению анархистов, но созвучный его теоретическим основаниям, его духу.
При этом весь анархизм акратичен. Идея безвластия выстроена вокруг ценности отказа от вертикали, это безвластнический взгляд на мир. Проще говоря, человеку со стороны можно объяснить, что и акратическое, и анархия — установки на безвластие. Только в случае акратического речь идет о критике властнического порядка в мире, вертикали как модели взаимодействия, а анархические движения развивают уже политические воплощения этой идеи.
Как выглядит популярное среди активистов ненасильственное сопротивление через акратическую оптику?
Акратическая оптика, да и многие течения анархизма, придерживаются принципа, что никакой свободы врагам свободы. Нет такой идеи, что надо терпеть все, что с нами делают. Приемлемым считается насилие как способ защиты горизонтального самоуправления и решений, принятых коллективным субъектом.
Популярна ли в анархизме идея мировой конфедерации, которая после начала войны вновь вернулась в поле политической дискуссии, только не государств, а сообществ, объединенных по безвластной модели?
Обсуждение этой идеи актуализировалось даже раньше войны, потому что, скажем, после начала пандемии ковида государство вышло на новые уровни контроля личной жизни и полицейского насилия. Вспомним исследования Фуко о росте властнических технологий при эпидемиях. Власть все больше практикует старые добрые методы социального администрирования — это касается и проблем, связанных с климатической миграцией, с миграцией из-за войн. Государствам все хуже удается скрывать лицемерие за вежливыми фразами, и они не справляются с глобальными проблемами. Создание надгосударственных структур не решает эти проблемы. ЕС или что-то еще — нет, не решают. Напротив, часто такие объединения создаются для уклонения от уже найденных путей решения этих проблем.
Классическая идея государства потерпела крах и не способна работать с вызовами современности. Поэтому сейчас актуальна концепция альтер-глобализма, то есть ухода от старых государств и моделей взаимодействия между разными частями мира. Это требует перезагрузки подходов к природопользованию и отказа от логики капитала — например, от увеличения производства без оглядки на экологические системы.
Эта дискуссия ведется. Но горячие точки отвлекают нас от этого, например, сейчас мы думаем в основном о войне. Война, например, поставила такой вопрос: какой может быть основа солидарности, учитывая кошмарный опыт советского колониализма и нынешний ужас войны, с которыми ассоциируются носители красных паспортов? Как может быть построено уважительное общение в местах, где раньше к русскому языку принуждали? Поможет ли отказ от него? Выход, как мне кажется, в эсперанто, которым ситуативно может оказаться английский. В нашем опыте английский не присутствует как инструмент колониализма.
В этом смысле российские проблемы — частный случай глобальных. Это общий вызов — преодоление поляризации и развитие диалога с носителями самых разных позиций, включая людоедские. Что думает об этом анархизм?
Проблема преодоления поляризации в обществе уходит корнями в устройство национального государства как преобладающей формы организации общества. Действительно, эта проблема возникает только тогда, когда на ограниченной территории запирают людей с весьма разными представлениями, как жить. В этом смысле форма свободных ассоциаций могла бы резко снизить остроту проблемы «разных взглядов» — если всякая точка зрения перестает претендовать на всеобщность, то и проблема примирения с носителями «людоедских» взглядов обретает несколько иное, более техническое измерение.
Но даже если забыть про государство как форму и про его альтернативы, то для российского общества куда более актуально выстраивание и укрепление горизонтальных связей внутри оппозиционно настроенных слоев населения. Также важно искать эффективные средства распространения образов мира, отличных от транслируемых официальной пропагандой.
Рядовые обыватели — увы, такой тип распространен не только в России, но и в мире — с большой неохотой будут делать что бы то ни было. Их позиция — хоть оппозиционная, хоть провластная — имеет не много смысла, пока не подтверждается делами. Они должны почувствовать резон перестать быть обывателями, сделать рискованную «инвестицию» своего комфорта в опасный образ жизни оппозиционера. Фактически оппозиционная риторика должна побудить человека тотально изменить свое бытие. Конечно, одной риторике это не под силу, но тут может помочь ухудшающееся экономическое положение.
Следовательно, необходимо выстраивать новый тип социальных отношений внутри оппозиционного сообщества — безвластный, максимально инклюзивный — прообраз будущего общества, которое не должно ни в чем напоминать старое. В этой задаче на помощь приходят такие старинные анархистские технологии, как консенсус.
Не мешает ли глобальному объединению анархистов децентрализация? Есть же общие проблемы, для которых удобно вырабатывать общие решения?
Только сообщество, живущее в конкретном регионе, может само решить. Нет структур, которые бы спускали решения сверху вниз. То есть анархизм не сторонится глобальных решений, но чтобы решать, что делать в конкретном месте, надо хорошо обсудить ситуацию друг с другом и хорошо знать ее. Яркий пример — Хомский: ему точно не видно, что происходит в Украине, но он об этом не подозревает…
И не только ему.
Да, вот даже Гелдерлоос разочаровал, хотя казалось бы… Так вот, когда мы обсуждаем нашу местную проблему, мы вносим вклад в решение общей проблемы. Иначе говоря, логика власти считается проблемой, а чтобы демонтировать эту логику в каждом регионе, нужны местное обсуждение и усилия.
А какие-то надгосударственные усилия? Например, всеобщая забастовка заботы или та же модель Fridays For Future?
Нет. Как это работает? Берется принцип, к примеру, food not bombs, помощь нуждающимся. Он один, но осуществляется по-разному в разных регионах. То есть региональна и локальна тактика, а идея общая. Настолько, что ее даже могут подворовывать окологосударственные институции.
Пример — либертарная педагогика, которая всю дорогу настаивала на непродуктивности использования властных механизмов в воспитании и образовании и противопоставляла себя классической педагогике, которая впоследствии стучала и нас линейками и хэппи инглишем по голове. Даже на естественнонаучном уровне доказано, что для обучения вреден стресс, повышенный кортизол… Еще не ссылаясь на естественнонаучные исследования, либертарная педагогика фактически предваряет их своими акратическими исканиями — задолго до таких бестселлеров, как, например, «Тело помнит все» Ван дер Колка.
Так же, как капитализм переварил все конструктивное, что было нового в 1968 году. Переварил и обеззубил. Бизнес учится у анархизма.
Я бы сказал: присваивает. Поскольку капитализм — искусство упаковки.
Да. Даже большие IT-компании убирают фигуру босса и устраивают тимбилдинг по принципу анархизма. Это работает, это эффективно, просто они никогда не признаются, что в основе анархические идеи. Берут только то, что им нужно, а размышлять об истоках боятся, так как это невыгодно и опасно, отказываться от структуры власти им не хочется.
Кажется, что главная проблема с идеей безвластия связана с силой предубеждений. Например, люди так свыклись с государством, что оно им кажется константой, а все иные модели совместной жизни на Земле — утопией…
Да, учебники истории и другие официальные дискурсы обычно нарочито обходят молчанием многочисленные эпизоды успешного самоуправления. Это вполне закономерно: чтобы избежать попыток изменить статус-кво текущих систем власти, необходимо создать убежденность в том, что любые альтернативы текущему положению вещей абсурдны и, более того, никогда не существовали. Утопия в этом взгляде трактуется не как «место, которого нет», но как «место, которого нет, никогда не было и быть не может». Это существенное уточнение бессовестно манипулятивно и не имеет ничего общего ни с реальностью, ни с этимологией слова.
Современные исследования подтверждают: человечество обладает колоссальным опытом безгосударственной самоорганизации в разных регионах и в разные эпохи. Антрополог Джеймс Скотт отмечал, что до середины XX века количество подобных обществ заметно превосходило количество обществ привычного нам властнического типа. Скотт продолжает и развивает исследования Зомии — обширного горного региона Юго-Восточной Азии, образованного обществами, в разные периоды ускользавшими от формировавшихся на равнинах государств (см. его книгу «Искусство быть неподвластным»).
Скотт исследует так называемый «эффект государства», развенчивая марксистский миф о стадиальной природе государственности как одного из прогрессивных этапов человеческой истории. Для него — и для нас — важно продемонстрировать, что безгосударственные общества могут существовать не только параллельно государствам, но и в результате отказа от включенности в них (зачастую также подразумевающего отказ от письменности и истории).
Зомия — это мозаичное полотно, состоящее из множества подобных обществ, сознательно отвергнувших государственность и власть и выбравших путь самоуправления. Однако это далеко не единственный пример такого пути. Не только на протяжении истории, но и в самое недавнее время существовало и продолжает существовать множество обществ, сделавших аналогичный выбор. Архаичные безгосударственные островные и горные общества; опыт коренных народов различных регионов мира; вольные вечевые города Средневековой Европы и России; высокогорные общества Кавказа; украинская вольница и махновский опыт освобождения городов для самоуправления и экспериментов в области педагогики, социальных и экономических практик; необычайная победа испанской революции 1936 года и расцвет самоуправления по всей Испании; завоеванные автономные зоны (например, сапатистская автономия в штате Чьяпас); израильские кибуцы (в том числе успешный и высокотехнологичный анархический кибуц Самар).
Многочисленные эксперименты с самоуправлением в педагогике, тимбилдинге и других областях — это красноречивые свидетельства состоятельности и ценности опыта самоорганизации и горизонтального самоуправления. Все это заслуживает внимания исследователей и всех обитателей городов, которые, как и государства, изо всех сил пытаются казаться нам единственно возможными формами социальности.
