Илья Фоминцев, один из главных экспертов по онкологии в России, основатель и бывший исполнительный директор фонда медицинских решений «Не напрасно», покинул Россию. Теперь Илья живет в Израиле и собирает команду и инвесторов для запуска нового глобального проекта. О том, как война сказалась на работе фонда и на нем лично, чему будет посвящен новый проект и почему уехать оказалось намного проще, чем казалось, — в интервью Теплице.
— Как война отразилась на работе фонда?
— Фонд в большей степени финансируется крупными юридическими лицами, а на физические лица (имеются в виду частные пожертвования) приходится 25-30% оборота фонда. У нас было много контрактов в состоянии подписания, и они не состоялись. Так слетело около 60 млн рублей. Это был очень серьезный удар для развития, причем по каждому из проектов: слетели донор, который должен был финансировать ВШО [«Высшая школа онкологии» — один из основных проектов фонда; ординатура для будущих онкологов], донор портала «Все не напрасно». Тем не менее мы решили продолжить набор на ВШО.
— Как теперь будет работать ВШО?
— Мы обсудили наши проблемы с выпускниками программы, и все они согласились обучать бесплатно, сказав «мы бесплатно учились, а теперь отдадим свой долг». И вот они самоорганизовались. Конечно, кроме зарплаты преподавателям, нужно еще много чего оплачивать.
Нам пришлось отказаться от стипендии и оплаты ординатуры, но тем не менее конкурс все равно огромный. С одной стороны, меня это порадовало, а с другой — все же это не очень здорово. Теперь к нам поступят только те, у кого есть возможности жить в столицах — так мы отсекаем талантливых, но бедных. Наличие стипендии снимало ограничения для людей, которые живут в регионах и не могут себе позволить переехать жить в Москву или Санкт-Петербург. В конце августа мы примем 10 новых резидентов.
Не знаю, что будет дальше, но кажется, что ВШО уже перейдет в руки нашим выпускникам. Все же уже 100 выпускников — они могут создать совет и управлять проектом и фандрайзингом. Само собой, я буду помогать всем, чем смогу, потому что мы друзья. Они еще «зеленые», но это проходит. Главное, что горят желанием. Думаю, что школа сохранится, и если так будет, то новый формат даже к лучшему.
— Вы больше не директор фонда?
— Да. У нас было трое учредителей, а теперь двое. Я основатель фонда, поэтому я помогаю и буду помогать: все же невозможно так легко отойти от дел. Потихонечку я ухожу — передаю контакты, связи. Опыт передавать уже не нужно, мы работали рядом, и они знают, как действовать.
— Каково вам было уходить из собственного фонда?
— Поначалу у меня были тяжелые моменты, когда прощался с привычной жизнью. Но я понимал, что труба зовет, и еще в Питере моя голова была занята новым проектом. И сегодня через час у меня уже первая встреча по нему.
Я всегда ощущал себя частью глобального мира. Я нормально отношусь к березкам, у меня ничего плохого с ними не связано, но страдать от того, что я их полгода или год не увижу, не стану.
— В начале войны вы писали очень эмоциональные посты, где почти прямо говорилось, что жизнь рухнула.
— Был такой момент, когда я не понимал, куда теперь идти, но я себя вытащил из этого состояния новой идеей. Я стал гореть идеей, хотя даже сейчас не знаю, получится ли у меня ее воплотить. Скорее всего, мой изначальный замысел многократно трансформируется, потому что, как всегда, будет миллион новых входящих.
— Долго решались уехать?
— Месяца полтора я метался и не мог решить. Такие колебания не характерны для меня, я всегда очень быстро принимал решения. Я уже начал проклинать себя, что никак не могу определиться. А потом окончательно решился уехать. Спасибо ментам, очень помогли [28 апреля 2022 года сотрудники полиции пришли к квартире семьи Ильи Фоминцева, когда дома были его жена Полина и трое детей — прим. ред.].
Я был в командировке, жена звонит дрожащим голосом, я понимаю, что что-то происходит, а они 10-15 минут долбились в дверь. Их кто-то заставлял это делать? Очевидно, что это личное желание запугивать детей и женщин. Тогда я подумал: «да ну-ка вас нахер ребята, идите лечитесь, у кого угодно, но не у меня».
— Для врача и сотрудника НКО достаточно редкая позиция.
— Пациенты по-прежнему будут получать качественную помощь в фонде, а я собираюсь делать глобальный фонд, который будет работать в том числе и для России. Мне больше не интересно работать только в России. Я и раньше думал, что то, что мы делаем, нужно развивать еще в очень многих странах, я хотел туда идти, но нужен был толчок.
Когда я уезжал из Мордовии, где учился, у меня случился такой скачок мысленный. Там все было очень иерархично, все варятся в своей кастрюльке, есть звезды, а есть не звезды, там все переживают и конкурируют. Спустя некоторое время, в Питере я встретил начмеда [заместитель главного врача по лечебной части. — Прим. ред.] онкодиспансера — недосягаемая когда-то величина. И я вдруг понял, что передо мной стоит начмед маленького диспансерика, и мне вдруг такой мелкой показалась эта возня, про которую он с лютым жаром мне рассказывал. Помните в «Men in Вlack» был момент, когда чувак оставил каких-то там леммингов в камере хранения, а они там религию учинили. И вот такая же религия, боги, звезды, иерархия… но они живут все в камере хранения. Когда ты уезжаешь и смотришь на все с высоты вертолета, то понимаешь, что мы все живем в камере хранения, а мир совсем другой. Не знаю, правда, что будет дальше, когда мне таким покажется весь мир.
— При этом у вас была очень активная политическая позиция в России, и вы ходили на все митинги…
— Дело в ощущении справедливости, а не в конкретной стране. У меня за два дня и в Израиле уже появилась политическая позиция. Правда, нет никакого накала, чтобы выходить на митинги. Зато я смогу впервые выбрать президента — это новое ощущение. Ну вернее премьера, тут президент — фигура, ничего не значащая.
— Ваш настрой сильно отличается от многих ваших коллег из НКО, которые остались «спасать».
— Это страх перемен. Он тоже у меня был, я до сих пор не уверен, что у меня здесь все получится. Неужели все они когда-то были уверены, что у них в России все получится? Ведь некоммерческий — самый сложный сектор. Если у вас в России получилось, где всего 3% населения знает, что такое рекуррентные платежи, то у вас везде получится. Соображения, что «хотим помогать только своим, русским» тоже странные. Люди везде одинаковые, и везде им нужна помощь.
— Люди одинаковые, но проблемы же разные?
— Это всегда помощь с доступом к чему-то. Благотворительность решает проблему какого-то неравенства, разрешает общественную боль и предлагает свои решения. Я не говорю про сборы на конкретных людей, а говорю про инфраструктурную системную помощь. НКО во всем мире работают как раздражающий фактор, только где-то политики раздражаются и что-то начинают делать, а где-то НКО становятся врагами государства.
— Вам удавалось балансировать, так как вы дружили с чиновниками от медицины, они были у вас в попечительском совете, верно?
— Это люди, с которыми я собирался что-то делать, хотя они и работают в государственной системе здравоохранения. В целом же, я для себя понял — в России не нужно даже пытаться работать с государством: затрачивается слишком много усилий для мизерного результата. Лучше я приложу эти же усилия в других направлениях.
— Планируете ли вы как-то помогать Украине?
— Я думаю сделать проект по лечению рака у украинских беженцев в Израиле. Пока до конца не уверен, что это реально нужно — я буду консультироваться с украинскими коллегами еще. Но поток беженцев огромный. Я связывался с коллегами из Национального института рака в Киеве: по их оценкам, в районе 150-200 000 онкопациентов-украинцев лишились лечения. Где-то диспансер разрушен, где-то беженцы, а где-то поставки лекарств…
Выпускники ВШО вместе с украинскими коллегами сделали статью о том, что происходило с онкологией в первые дни войны. Между прочим, она опубликована в Lancet. Мы не прекратили общение с украинскими коллегами. Было тяжело поначалу, когда тебе скандируют в лицо «вы гады» и прочее, но потом все друг друга поняли. Я относился с пониманием.
Делать такой проект можно и, скорее всего, нужно. К сожалению, Израиль, в отличие от Европы, не оплачивает лечение для беженцев. Но в Европе ограничены ресурсы помощи — клиники же и так не пустовали до войны, а тут сверху еще одна заболеваемость немаленькой европейской страны падает. Технически просто нет такого количества мест.
— Расскажите про замысел нового проекта?
— У нас есть проект «Все не напрасно», который является информационным проводником онкологических пациентов в России. Я хочу его глобализировать и расширить по разным областям медицины. Сейчас в Израиле собралась такая dream team из московских и питерских врачей, с которыми можно работать. Например, сейчас здесь живет педиатр Федор Катасонов.
Так вот, мы хотим адаптировать такого информационного проводника для всех стран и по всем областям медицины. Чтобы вся мировая индустрия знала про этот сервис — главный источник знаний для пациентов во всех неанглоязычных и неиспаноязычных странах.
Завтра у меня первая встреча с юридической компанией, которая поможет зарегистрировать организацию. Сегодня и завтра я встречаюсь с местными жуликами по поводу медицинского туризма. Хочу с ними разузнать все про проблемы такого туризма — попробую сделать эту механику прозрачной и честной для русскоязычных пациентов. Потом я хочу пойти к крупным донорам, которые поддержат на первых порах фонд как стартап. Помогают в том числе русскоязычные предприниматели — их разбросало по разным странам. Я постоянно нахожусь в поиске стратегических партнеров, которые готовы поддержать этот глобальный некоммерческий стартап.
Начинать мы, скорее всего, будем с России, а потом переходить на страны СНГ, где большинство жителей говорят на русском.
— Учитывая популярность идеи о деимпериализации сознания, вероятно, нужно все же делать акцент на национальных языках этих стран?
— Да, так и есть. Дело не только в языке, а еще и в адаптации под местную систему здравоохранения.
— Почему не только онкология, с которой вы начинали, а все области?
— Онкология — очень узкая специальность, хотя, конечно же, важная, потому что вероятность смерти высокая. Все те же инструменты применимы в любой области медицины. Есть огромное количество менее смертельных заболеваний, которые более распространены. Те же роды, которые, слава богу, происходят намного чаще, чем онкология. А детских инфекций, с которыми родители вытворяют ерунду и лезут на потолок?
— Как вы собираетесь работать с частными донорами, которым очень сложно объяснить, что им на самом деле не хватает информации и поэтому нужно жертвовать?
— Предполагается, что частные доноры будут поддерживать локальные проекты в своей стране, где будет офис, помогающий все это делать. Если уж мы замахиваемся на глобальный сервис, то надо развивать глобальный фандрайзинг, который поддерживают люди мировой величины. Какие-нибудь голливудские актеры и так далее. Ведь мы позиционируемся как сервис для стран с плохой медициной, мы исправляем глобальное неравенство в медицинской помощи.
— Почему они должны быть не послами ООН, которая тоже занимается проблемами доступа к медицине, а вашими лицами?
— Не знаю. Не вижу, чтобы ООН сильно подключало селебрити, например. ВОЗ [Всемирная организаций здоровья — прим. ред.] действительно борется, и у них очень систематический и научный подход к этому. Та методология, согласно которой действуют частные некоммерческие фонды, коим мы являемся, гораздо более линейная, чем скованная сложным правом и бюрократией методология международных организаций. Мы гораздо более мобильные и можем делать то, чего и ВОЗ не может. Одно другому тут совершенно точно не мешает, я лично планирую рано или поздно стать организацией-партнером ВОЗ в этом направлении.
— А что с направлением по обучению молодых специалистов как ВШО?
— Пока только мысли. Я думаю, что на базе израильских клиник можно организовать международную ординатуру для стран — то есть возвращать в страну готовый коллектив, а не отдельных специалистов. Мне кажется, инвесторы в конкретных странах будут заинтересованы, потому что специалистов не хватает везде, а привозить не получается. Кто из американских или швейцарских врачей захочет работать, например, в Узбекистане?
— Кстати, есть же еще большая проблема возвращать специалистов. Многие выпускники ВШО из регионов после обучения возвращались обратно?
— Почти все оставались в Москве и Питере. Потому что в регионах совсем нет денег. Раньше наши выпускники обязаны были продолжать работать в России после выпуска, сейчас я это ограничение снял. Я же не зверь, чтобы не давать людям уехать из России в такой ситуации.
— А многие из выпускников ВШО уехали из России?
— Да. По мне так многие — уже 5 человек. Будут получать медицинские лицензии, а кто-то будет занят в исследованиях.
— И это только среди выпускников ВШО, а другие лучшие врачи же тоже покинули страну.
— Это правда. Вот завтра, например, встречаюсь с Оксаной Станевич — крутейшей инфекционисткой, которая во время ковида вытащила десятки людей с того света. Она уже тоже тут, в Израиле.
— Почему они уезжают?
— Нет больше перспектив. Нет будущего. Врачи, которые хотели что-то изменить, больше не хотят тратить свое время. Молодые решаются чаще, чем пожилые, само собой.
— В том числе вы поэтому переключаетесь на пациентов — их изменить легче, чем медицинскую систему?
— Пациенты — главная часть и главная сила медицинской системы. Изначально медицина существует для того, чтобы лечить пациентов. Кстати, характерная российская черта — противопоставлять пациентов и систему, будто это разные стороны. В мире это не так. Обучение пациентов в странах с плохой медициной очень важно. Чем хуже медицина, тем дальше друг от друга врачи и пациенты.
Есть такое понятие как Power Distance Index, то есть индекс восприятия удаленности власти — он же индекс Хофстеде. Такой же индекс можно было бы измерять, я думаю, про дистанцию врачей и пациентов. Если пациент способен представить, что он может изменить медицину, то такой индекс будет ниже. Чем больше человек знает о том как это устроено, тем выше вероятность что он захочет это поменять. В итоге идея очень простая, но оттого не менее ценная — чем больше люди знают о своих болезнях, тем лучшего лечения для себя они будут добиваться.
Правда, у нас даже онкологические пациенты боятся вступаться за себя, и на предложения подписать петицию отказываются, мол «как бы чего не вышло». Да у тебя уже все вышло! Уже метастаз вон на шее, ты чего боишься? Двум смертям не бывать, а одной не миновать!
— А как, на ваш взгляд, санкции скажутся на онкологии в России?
— Помощь получат по-прежнему все, но вопрос — какую? Будут проблемы с диагностикой, с лучевой терапией, будут выходить из строя аппараты, будет снижаться доступность лекарств. В общем, доступность всей помощи будет снижаться, и тут не нужно быть великим диагностом, чтобы спрогнозировать это.