Усиление цензуры в России идет почти по тому же сценарию, что использовали власти Беларуси накануне и во время президентских выборов в 2020 году. Признание медиа, НКО и журналистов иноагентами, блокировки сайтов СМИ, VPN-сервисов и других инструментов доступа к информации. «Теплица» решила узнать больше про опыт беларуского сопротивления у кандидатки философских наук и авторки книги «У революции женское лицо: случай Беларуси» про события 2020 года в Беларуси Ольги Шпараги.
— Кто был движущей силой революции в Беларуси в 2020 году?
— Движущей силой демократической трансформации в Беларуси или, как я называю, революции in progress, было не гражданское общество, а общество в целом. Новые лидеры, а затем лидерки, которые у нас появились, были представителями разных социальных групп. Кто-то был из бизнеса, например, Виктор Бабарико был главой беларуского Газпромбанка [Виктор Бабарико, беларуский оппозиционер, кандидат в президенты Беларуси, бывший председатель правления «Белгазпромбанка», политзаключенный, был приговорен к 14 годам лишения свободы. — Прим. ред.].
Важно, что широкие слои населения, представители всех социальных групп подключились к революции. В своей книге я обозначаю роль гражданского общества как посредников в процессе активизации разных социальных групп. Потому что самые разные инициативы — правозащитные, феминистские, представители различных партий в Минске и в других городах — предлагали разные инструменты (в том числе цифровые) для того, чтобы помогать людям, которые только включились в протесты, коммуницировать и запускать собственные инициативы.
Например, в моем дворе инициаторами активности были IT-специалисты, и мы с мужем включились. После выборов у нас были дворовые собрания, чтобы подтвердить, что победила Светлана Тихановская [кандидатка в президенты Беларуси на выборах 2020 года, по подсчетам независимых организаций, должна считаться избранным президентом. — Прим. ред.]. Я изнутри наблюдала, как это работает.
В Беларуси до 2020 года были сложности во взаимодействии с разными политическими и общественными организациями. Потому что публичное пространство в Беларуси, в отличие от российского, было полностью зачищено еще несколько лет назад.
Последние 3-5 лет у нас появилось понятие НГО [негосударственные организации. — Прим. ред.] третьего поколения, то есть НГО, которые создавали коалиции и использовали цифровые технологии, ставили задачу расширять свои публики, работать за пределами Минска, в регионах. Я сама работала в сфере неформального образования, и у нас была задача номер один — объединяться с другими общественными организациями.
В 2019 году мы создали антиплатформу «Социальная экология», потому что поняли, что феминистскую повестку эффективнее продвигать вместе с экологической и в контексте более широкой антидискриминационной повестки. Возможно, создание коалиций сыграло большую роль в объединении разных групп. В ходе самих протестов мы наблюдали, как быстро возникали новые сообщества, как люди объединялись и работали вместе. В итоге появилось множество новых социальных объединений, протестных групп.
— В своей книге вы сравниваете революцию в Беларуси с событиями в Украине и Армении. Почему вы не решились сравнивать с российской ситуацией?
— Это сравнение — начало для исследования, и обусловлено тем, что мы работали с украинскими, армянскими и литовскими коллегами все эти годы в ECLAB [Европейский колледж Liberal Arts в Беларуси. — Прим. ред.]. Российских профессоров мы тоже приглашали, но не на уровне организаций, а лично. Во время работы мы увидели схожесть происходящих процессов. Наверное, мы понимаем себя как такие страны на «периферии», причем и Евросоюза, и Российской Федерации. Причем «периферии» — не в негативном понимании. Такое самопонимание помогло осознать, что нам важно сотрудничать с организациями в других небольших странах, которые нацелены на Европу.
— Россия как раз двигалась в обратном направлении — условно говоря, от европеизации до закрытости. А в чем выражалось движение Беларуси к европейским ценностям?
— Со стороны эти процессы не были очевидны, все же в ходе революции речь шла не о геополитическом выборе, а о выборе демократического пути. Подспудно предполагалось, что это европейский путь, и даже на митингах можно было услышать сравнение с Польшей, Литвой. Эти ориентиры были и в выступлениях лидеров и лидерок протестов.
Лукашенко вел двойственную политику, особенно в последние 10-15 лет, и постоянно лавировал между интеграционными процессами между Россией и идентификацией Беларуси как европейской страны. За последние 10 лет появились видимые символы европейского прошлого Беларуси. Например, реконструкция ратуши в Минске, потом в разных городах появились таблички, к примеру, в Бресте повесили памятку о том, что когда город был первым из беларуских городов, получил Магдебургское право.
Лукашенко сам настаивал на коротком историческом нарративе с началом самоидентификации беларусов во время Великой Отечественной войны. При этом позволял независимым историкам поддерживать нарратив о Великом княжестве Литовском (ВКЛ), и пять лет назад опросы показали, что большинство беларусов считают началом истории страны именно ВКЛ. Люди, живущие в городах на границе с Польшей и Литвой, в постоянной коммуникации с этими странами, многие говорят на польском или литовском.
Думаю, что это было некое движение снизу — желание ощущать себя европейцами из-за интеграции в различные трудовые, рабочие и неформальные обмены. И это один из факторов, почему протесты случились.
— Как я понимаю, к тому моменту почти все общественные организации были признаны иностранными агентами и ликвидированы, и в этом плане Россия повторяет сейчас опыт Беларуси. Как же тогда удалось сплотиться обществу?
— Политическое пространство Беларуси находилось под полным контролем последние 10 лет. Немногочисленные незарегистрированные и зарегистрированные политические партии не могли действовать и встречаться со своими избирателями. Но на уровне общественных организаций — особенно тех, которые занимались независимыми культурными проектами, из них, к примеру, вышла Мария Колесникова [беларуская активистка, политзаключенная, приговорена к 11 годам лишения свободы. — Прим. ред.] — можно было много чего делать.
Экологические, феминистские инициативы, проекты неформального образования сотрудничали с малым бизнесом и IT-сферой. Лукашенко полагал, что это безопасно, поэтому давал зарабатывать, то есть закрывал глаза на то, что мы выживаем.
Конечно, он контролировал рост нашей аудитории, то есть мы не могли прийти в государственные вузы читать лекции или проводить мероприятия, чтобы вовлекать студентов в наше неформальное образование. В рамках НГО мы обсуждали, что хотели бы больше влиять на законодательство, что мы не удовлетворены политическим режимом.
Протестные настроения более широкой части общества были связаны с эрозией социальной политики Лукашенко. То есть Лукашенко с прихода к власти позиционировал Беларусь как лучшую наследницу Советского Союза. Мол, вот у нас патерналистское социальное государство, за вас все решают, а вы молчите. Было согласие на то, чтобы не участвовать в политической жизни, но получать пенсии, стипендии и другую поддержку. Вся эта поддержка сокращалась, а когда случилась пандемия ковида, Лукашенко заявил, что государство не несет ответственности, что люди умирают и страдают.
Это была закономерная часть процесса эрозии этого социального государства. Одновременно с этим социальные посредники, как я их называю, — журналисты, блогеры (тот же Сергей Тихановский был блогером), которые последние месяцы ездили по стране и делали слышимыми голоса недовольных ситуацией в Беларуси, хотели большего участия в политических процессах. В результате благодаря этим самым посредникам недовольство широкой группы избирателей нашло выражение в политических требованиях и недовольстве авторитарным режимом.
И еще один фактор — в Беларуси появились новые лидеры и лидерки. Мы тоже долго вопрошали: «Ну где они?». И вот они появились, не связанные с политическими партиями. До 2020 года у нас была националистически-консервативная (право)центристская оппозиция, которая выражала интересы только определенных групп. Новые же лидеры, особенно в коалиции Бабарико, Тихановский, Цепкало [имеется в виду Валерий Цепкало — не допущенный до выборов кандидат в президенты на выборах 2020 года], а затем Мария Колесникова, Вероника Цепкало и Светлана Тихановская, — они действительно выражали интересы разных групп, и прежде всего запрос на демократические перемены и жизнь без государственного насилия.
— Какие уроки россияне могут перенять из опыта Беларуси?
— Скорее, это мы можем учитывать российские уроки. Я случайным образом сравнивала обращения того же Навального и Марии Колесниковой — это настолько разные лидеры. Мария Колесникова была обращена к более широкой аудитории и в том числе к уязвимым группам, предлагала рефлексию о прошлом и настоящем, связанным с насилием. Навальный же говорит с более привилегированной группой. Важно, чтобы появлялись новые лидеры, но теперь понятно, что они появляются там, где есть горизонтальное сотрудничество, где есть использование новых цифровых технологий, обмен знаниями.
Очень важно работать за пределами крупных городов. В своей предыдущей книге [имеется в виду «Сообщество-после-Холокоста: на пути к обществу инклюзии». — Прим. ред.] я описывала, насколько важны горизонтальные связи. Важно также учитывать, что за пределами наших сообществ есть другие, и строить свои сообщества с учетом того, что можно выходить за пределы — сотрудничать и создавать коалиции.
Ради противостояния насилию можно задвинуть различия и объединяться. Например, беларуское ЛГБТК-сообщество в протестах поддерживало правых консерваторов, которые оказались в тюрьме. Теоретики справедливости пишут, что солидарность возможна не через отказ от различий, а через борьбу за общее в различии.
— Часть россиян, стремившихся к демократическим изменениям, покинула страну после начала войны. После протестов оппозиционным лидерам пришлось уехать из Беларуси. Как удалось сохранить контакт между сообществами при массовой эмиграции?
— Мне кажется, что так получилось именно потому что были массовые протесты. У общества появился запрос на демократические изменения, и он до сих пор нас связывает. Появилось воображение, картина демократической Беларуси. Хотя и очень размытая — это тоже большая проблема, из-за которой и возникают сейчас разногласия. Тем не менее само представление о том, что мы не хотим жить при режиме насилия в политической и социальной сферах, нас объединяет. Немаловажную роль играет солидарность с политзаключенными — их более 1200, и многие все еще находятся под преследованием и страдают за наш запрос на демократию.
— Как вы думаете, возможно ли объединение россиян в эмиграции без такого общего импульса?
— Надо верить, что возможна другая Россия. У нас люди в ходе революции собственными телами испытали, что такое насилие со стороны режима, поэтому стало очевидно, что продолжать находиться в рабском состоянии невозможно. Солидарность рождалась от общего ощущения, что в любой момент тебя могут задержать, избить, пытать, покушаться на твоих родственников… Россия может идти по своей траектории развития, и здесь важно антивоенное движение. Нужно всеми силами помогать Украине победить в войне. И для Беларуси это важный импульс, теперь мы боремся против Лукашенко и Путина.
— Как в Беларуси движущей силой революции были женщины, так и сейчас фемдвижения возглавили антивоенное сопротивление в России. В обоих случаях женщины выступают за ненасильственные методы. Эффективен ли мирный протест в странах, где власть на него отвечает насилием?
— Вопрос про мирные тактики протеста проецируется и на войну. Идет дискуссия между западными феминистками (например, Джудит Батлер отстаивает пацифистские методы борьбы) и феминистками из Восточной и Западной Европы, которые поддерживают право на сопротивление, в том числе вооруженное. Недавно вышел манифест, который в числе прочих подписала и я, о том, что мы имеем право на сопротивление. Но это ситуация войны, когда есть армия, руководство и контроль над проведением военных операций…
Все намного сложнее, когда мы говорим о протестах начала XXI века, где нет лидеров, или лидеров много и они децентрализованы. В 2021 году вышла книга Асефа Баята «Revolutionary Life: The Everyday of the Arab Spring». Этот автор долгие годы занимается исследованиями протестных движений в арабских странах. На примере Туниса и Египта он проанализировал, что происходило с сообществами, начиная с 2010 года во время «арабской весны», которая затронула 19 стран. Смена режима произошла только в 4 из них, причем не такая, как хотели граждане. Мне показалось, что это исследование созвучно с революцией в Беларуси. Изменились современные общества, поэтому идея мирного протеста и прав человека играет очень важную роль. Другие исследователи «арабской весны» отмечают, что градус насилия снизился и для протестов были характерны черты ненасильственного протеста (публичные выступления, объединения). Насильственные действия — это крайняя мера в ситуации, когда общество децентрализовано и не хватает структур, чтобы его направлять.
Мне кажется важным то, что в Беларуси был именно мирный протест, который позволил объединиться и собрать разные группы, в том числе женщин, пожилых людей и людей с инвалидностью. Право на использование насилия остается, ведь мы сталкиваемся с репрессиями со стороны авторитарного государства. Но я все-таки считаю, что остается пространство, чтобы использовать мирные тактики в Беларуси.
— Так работает ли мирный протест? Все-таки смена режима в Беларуси не случилась.
— Революция — это не всегда линейные процессы. Какие-то революции, считавшиеся победными, приносили слишком много жертв, а неуспешные революции наоборот играли важную роль для дальнейшего развития. Я со многими экспертами и экспертками придерживаюсь мнения, что 2020 год был революционный, был переломным моментом и что нас ждут новые революционные эпизоды. Мы как общество уже не можем вернуться к тому, что было до 2020 года. Людям в Беларуси тяжело, я бы даже в феминистских терминах не про resistance сегодня говорила, а про agency — поиск пространств и возможностей для активных действий. Саба Махмуд [исследовательница, антропологиня, университет Беркли, умерла в 2018 году. — Прим. ред.] описывает, как женщины в арабских странах пытаются культивировать свою этическую самость, чтобы противостоять существующим нормам, с которыми они не согласны, но которые пока не могут изменить.
Если сравнивать исследования «арабской весны», где продолжаются длительные революционные процессы без смены режима, с происходящим в Беларуси, то у нас видны признаки таких же процессов. Все это похоже на задачи, которые стоят перед беларусами и беларусками сегодня. Война добавляет нам и соседним странам еще и контекст деколонизации. Это дополнительные задачи для общества, которые будут сейчас решать множество стран.
— Кажется, что российское общество все дальше уходит от деколонизации — точнее, деимпериализации.
— Можно вообразить, как Россия откажется от своего имперского прошлого. Может быть, это сейчас ваша задача — представлять, обсуждать разные варианты будущего. Осуществлять деколонизацию сознания своей страны должны вы — критически думающие россияне. И от того, как эта деколонизация будет осуществляться, зависит будущее всего мира.
— То есть россияне могут еще повлиять на ситуацию?
— Я с феминистской перспективы agency считаю, что пространство для действия есть всегда, в какой бы ситуации пропаганды и насилия мы ни находились. Нужно эти пространства искать, создавать, помогать им развиваться, даже если в них действует небольшая группа людей. Ханна Арендт защищала точку зрения, что как бы публичное пространство не уничтожалось, люди все равно будут собираться и стремиться к полноценной жизни, где не только частные вопросы решаются, но и общественно значимые.
Даже поддержание своей этической самости — это важно. Быть честными с собой, разбираться в ситуации, находить единомышленников. Как говорит Саба Махмуд, мы никогда не знаем, как и когда действия по поддержанию этих этических самостей перерастут в активные действия в публичном пространстве. Нужно создавать условия, в которых вырастет сопротивление.
— Но это очень длительные процессы, а что сейчас?
— Трансформация общества — да, возможно длительный процесс. Однако если говорить о том, что делать в ближайшей перспективе — то ответ такой: поддерживать Украину всеми силами, солидаризироваться, показывать поддержку. Верить, что победа Украины принесет и победу демократической России, то есть ослабит Путина и откроет окно возможностей для демократических сил.